Блокада сделала из ее судьбы судьбину
Дата 8 сентября 1941-го разделила жизнь Евгении Николаевны Перетягиной на «до и после». В этот день замкнулось блокадное кольцо в Ленинграде.
В этом замкнутом круге остались все ее родные — папа, мама, брат и две тети. А юная Женя совсем одна выжила каким-то чудом.
Смерть была всегда рядом
Блокадники не любят говорить о тех временах. Кто-то отказывается, ссылаясь на здоровье, кто-то, боясь снова и снова переживать эмоции всеобщего горя. Трудно дались воспоминания и Евгении Николаевне. Ее голос то и дело срывался, становился глухим, почти потусторонним, а потом опять надрыв и слезы…
— Я родилась в Ленинграде. Жили мы в выборгской стороне в военном городке. Рядом улица Ломоносовская. Это было счастливое время и волшебный город. Куда не глянешь, красота, — начала свой рассказ Евгения Николаевна. — А потом… А потом с этой красоты увозили на Пискаревское кладбище покойников. На машинах увозили, на телегах…. Почему-то голых, много-много голых тел. И у нас во дворе валялись трупы, никто их не поднимал… Я все это видела. Страшно… А ведь мне едва исполнилось 14 лет.
Семью Евгении Николаевны смерть коснулась не сразу. Сначала во время бомбежки погиб от осколка отец. Дату гибели отца семейства точно уж и не вспомнить. Тогда дни слились в один. Мама пропадала на работе — она была фармацевтом. Шестнадцатилетний брат трудился плотником. А Женя то прибирала в близстоящем госпитале, то ждала дома. Когда начиналась бомбежка, бежала на улицу, пряталась за деревьями. В бомбоубежище ее было не загнать. А бомбили страшно. Практически на ее глазах сгорел ее родной дом. Так семья осталась без крова.
— Нашли какой-то барак. В нем была пустующая комната, где и поселились. Там дедушка еще жил один, который лес сторожил. Он мне приносил горелый сахар — под Ленинградом фашисткой бомбой был уничтожен сахарный завод. Тогда многих развалины сахарного завода спасли, — вздохнула Евгения Николаевна. — А однажды у брата украли карточки и мы остались без еды. Так в наш дом второй раз постучалась смерть. Голодали мы много дней. Как-то с голодухи — это было в новый 1943 год — брат поел в столовой… и умер прямо там же. У него случился заворот кишок. Ребята его тело принесли домой, уложили на пол. Мама не смогла пережить это горе. Да и слабой от голода была совсем. Она просто легла на нашу железную кровать без матраса. И так лежала без движения, изможденная голодом и горем 10 дней.
Я и сама от голода уже плохо ходила, но нашла в себе силы сходить получить хлеб. К тому времени нам дали новые карточки… И у меня их не отобрали… И это было чудо! Тогда было воровство ужасное, а у ребенка отобрать карточки вообще ничего не стоило. Каждый хотел выжить.
Вот получила по карточкам хлеб, спрятала его и донесла до дома. Толкаю маму, говорю: «Мама, мамочка, покушай…», а она мертвая уже. Я не знала, что с хлебом делать, ведь для мамы его несла. Крошка в рот не лезла.
Вырваться из блокады
Так Женя осталась одна. Еще почти месяц она жила в одной комнате с закоченевшими телами своих любимых мамы и брата. Тогда мертвых тел было столько, что просто не успевали их забирать с улиц и квартир…
— Потом за трупами приехали. Погрузили их на телегу и увезли на Пискаревское кладбище, — голос Евгении Николаевны стал ледяным. — Похоронили их вместе в братской могиле. Мороз стоял в ту зиму сильный, трескучий. Холодно и страшно. Вроде и дрова имелись, но сил не хватало выйти за ними на улицу. А потом у меня стали отниматься ноги и я поняла, что умираю. Выползла на улицу и стала замерзать, обморозила руки. Подошла женщина и сказала: «Иди в дом… замерзнешь», отвечаю: «Не могу ходить». Она помогла зайти в комнату. На следующий день за мной приехали, оформили в детский дом. А как блокадное кольцо прорвали, нас отправили в Вологодскую область в село Гаютино. Как сейчас помню, мы ехали в плацкартном вагоне. Нам давали хлеб, но мы боялись его кушать — боялись умереть. Медсестры размачивали хлеб водой и поили этой жижей. В Гаютино тоже было голодно — кормили кашей и капустой, кочан делили на четверых. Откормить голодных блокадных детей там не удалось. Детский дом перевезли в какое-то богатое село. Название его стерлось из памяти Евгении Николаевны. Она помнит только то, что в том селе война совсем не чувствовалась. Там было даже мясо.
— Председатель колхоза расселил детдомовцев по пять человек в избу. Все пытались откормить, но я, помня, как умер мой брат, есть боялась, — продолжала свой рассказ Евгения Николаевна. — Ходила на ферму, где поросят отпаивали сывороткой. Просила женщин и мне наливать кружку поросячьего пойла. Каждое утро они давали кружку сыворотки. Потом нас из деревни оформили в Ярославль в ремесленное училище, там учились при шинном заводе. Позже работали сборщиками колясок.
Хотела вернуться в Ленинград, а приехала в Мончегорск
Когда блокада закончилась, Евгении уже шел 17-й год. В Ленинграде, куда девушка хотела вернуться, на ее родной улице не уцелело ни одного дома. Жить было негде и тогда ее отправили работать на север, в Мончегорск. Здесь из руин поднимали «Североникель».
— Приехала в Мончегорск в 1945 году, вокруг тундра, — на лице пожилой женщины промелькнула тень улыбки. — Здесь застала немецких военнопленных, которые занимались строительством. Ой, как с ними ругалась! Какого черта они сюда забрались? Жили бы да жили себе, все равно мы победили. Наш Иван крепкий!
Определиться с работой и жильем Евгении Николаевне помог один парень по имени Константин. Как оказалось, ее будущий муж. Он был старше на 13 лет и воевал на Ленинградском фронте. Получил ранение, лежал в госпитале, в котором юная Жена помогала. Видно еще там ее заприметил и вновь встретил в Мончегорске. Евгения Николаевна устроилась швеей-мотористкой, шила рабочие комбинезоны для североникельцев.
Как рассказывает женщина, жили они скромно, родили дочку Галочку. А 8 марта в юбилейный 50-й день рождения Евгении Николаевны… убили ее мужа. Из-за денег убили. Он тогда зарплату получил, пенсию и выплаты по страховке. Когда делали экспертизу, врач сказал, что Константин Васильевич дожил бы лет до ста — организм у него крепкий был.
— Вслед за мужем заболела и умерла моя Галя, — с сожалением вспоминает Евгения Николаевна. — Со мной остались ее дочурки Оксана и Юля мал мала меньше — одной три годика, второй и двух нет. Надо было их поднимать. Пришлось выйти на пенсию — работать с такими малышками на руках просто невозможно.
Но воспитала, дала образование. Оксана стала поваром — работает в одном из московских ресторанов. Юля — маляр-штукатур, но трудится не по специальности — санитарочкой в больнице. Зарплата у нее небольшая, приходится помогать, ведь у нее двое сыновей. Одному 19 лет, другому — 11. Оба едоки хорошие, — и глаза женщины впервые наполнились искристой радостью. — А маленький Ванька у нас хоккеист. Вот душа! Такой компанейский! Тренер все хвалит. Старший Владимир учится на сварщика.
Есть силы жить
Не судьба — судьбина… Только это приходит на ум. Сколько горя пришлось вынести на хрупких девичьих плечах! Сколько горя навалилось на эту женщину!
— Трудно говорить о Ленинграде. Бывает, послушаю по телевидению о городе блокадном, столько неправды. Как начнут рассказывать, что траву ели, лепешки пекли. Какая трава? В Ленинграде асфальт был… Его грызть не будешь. Тот, кто там был… много не расскажет, — снова дрогнул голос Евгении Николаевны. — А я больше никогда не ездила в родной город. И не хочу — блокада для меня закрыла дорогу в Ленинград. Она рубцом прошлась по моей судьбе. А что помогло выжить? Боевой была, может, поэтому и выжила. А сейчас мне уже 87-й год, и не скажу, что я бабка. На месте стараюсь не сидеть и в форме себя держать. Еще есть силы жить…
