Их судьбы слагали историю века

0

0

В небольшой спальне горит ночник, тепло и уютно. Тихо звучит голос бабушки — она читает обязательную ночную сказку. А я смотрю на большую фотографию на стене.

— Бабушка, сейчас ты вся белая, а раньше была такая черная.

Сначала она не понимает, о чем говорю, а потом улыбается.

— Что ты, это не я, это дедушкина сестра Люся. Она погибла во время блокады в Ленинграде, пропала без вести.

Я уже знаю, что такое война — дедушка рассказывал. Люблю играть с его медалями и рисовать, как он сражается с фашистами. Но что такое блокада — не знаю.

…Голос бабушки становится совсем тихим, печальным. Она рассказывает о блокадном Ленинграде, как ей повезло по Дороге Жизни выехать на родину, а Люсе — нет.

Слушаю и не понимаю, как этот красивый город может быть таким страшным, холодным и голодным, где мертвые люди лежат на улицах, темно и воют сирены, ревут снаряды и рушатся дома… Я незаметно засыпаю, а утром еще пристальнее разглядываю черно-белую фотографию в деревянной рамке. На меня смотрит милая девушка с печальными темными глазами. Мне ее очень жалко, ведь она умерла такой молодой…

Прошло больше двадцати лет. Я выросла, уже нет бабушки и дедушки, и только все так же печальна и молода тетя Люся на фотографии.

В нашей семье хранится стопка пожелтевших писем. Их сберегла прабабушка — Смирнова Александра Алексеевна. Это все, что осталось от ее дочери Людмилы. На закапанных слезами листочках — почти вся жизнь Люси, короткая и горькая.

Еще до войны…

Семья моего прадеда — Смирнова Михаила Ивановича — обосновалась в Мончегорске в 1936-м. 5 июля он был принят на работу в должности начальника станции «Оленья», а вскоре перевелся в диспетчерский отдел желдорцеха строящегося «Североникеля».

Поначалу все железнодорожники, работавшие на ветке «Комбинат «Североникель», жили в Оленьей, в сарае из горбыля. Туда-то и приехали в августе 1936-го его жена и дети: Люся, Витя и маленький Левушка. К сентябрю в Мончегорске, на Монче, построили школу. Новая, пахнущая свежей краской, детям она казалась дворцом. Туда и отправили их учиться: Люсю в 8-й класс, Витю — в 5-й. Родители продолжали работать в Оленьей, ребятам пришлось жить в интернате. Это был деревянный барак, окруженный палатками и шалманами, в которых жили работники строящегося комбината с семьями. Через полгода старшему диспетчеру Смирнову с семьей выделили 18-метровую комнату с телефоном в бревенчатом доме в Мончегорске, на улице Западной (сейчас Царевского).

Когда сдали школу №3, старшая дочь Люся, окончившая восьмилетку, перешла туда. Ее класс стал первым выпуском новой школы. В 1939-м она вместе с другом — Сергеем Стрелковым — едет поступать в Ленинград. Поступила в финансово-экономический институт. Учеба шла хорошо, и Люся получала стипендию. Это было очень кстати, ведь в 1940-м в институте ввели плату за обучение.

Домой Люся приезжала не часто. Последний раз — летом 1940-го… Студентка из большого города привезла родным подарки и продукты — в Мончегорске было сложно с продовольствием. А через год грянула война.

Письма Люси. Начало войны

В июне 1941-го ленинградских студентов домой уже не отпускали. В начале месяца — последние занятия и экзамены, а в конце их уже определили на строительство оборонительных сооружений. С этого момента и начинается история Люси в письмах, что хранятся в семейном архиве.

28 июня 1941 года. «Нас оставляют с той целью, чтобы работать. Настроение хорошее. Будем ходить каждые 7 дней по 8 часов, затем дается отдых — 4 дня… Деньги 200 р., посланные на дорогу, использовать не придется. Ни одного студента из Ленинграда не выпускают… Сегодня началась эвакуация детей в возрасте от 8 до 12 лет…»

По официальным данным из 3,4 млн человек населения Ленинграда и пригородов к марту 1943 года эвакуировали 1,7 млн, в том числе свыше 400 тысяч детей. 642 тысячи человек из оставшихся умерли от голода, еще около 17 тысяч погибли при налетах и артобстрелах… Но это будет впереди. А летом 1941-го все уверены, что война скоро закончится. Родители советуют Люсе не бросать учебу и оставаться в Ленинграде, тем более, что в институте не отпускают, только через отчисление.

30 июня 1941 года. «Ленинград живет спокойно, везде чувствуется огромная сила энергии, с которой взялись трудящиеся города Ленинграда. Мы, студенты города трех революций, поможем всем, чем только сможем. Для обороны создается спец. армия из студентов, куда войдут и наши девушки. Я записалась в школу медсестер, чтобы потом идти и помочь нашим бойцам… Настроение хорошее у меня. Не беспокойтесь, скоро увидимся. Проклятый Гитлер будет отбит…»

28 июля 1941 года. «Экзамен 23 числа по основам сдала, остался еще один, что с ним будет, не знаю, вообще мало интересует, да и обстановка этому содействует. Вы не беспокойтесь за мои экзамены, сдам или не сдам — все равно…»

2 августа 1941 года. «Карточки студентам выдали, как служащим. Так что хватать продуктов будет. У меня хлеба больно остается. Последнее время так я покупала 200 г булки, и она у меня тянулась несколько дней. Ничего не хотелось, воду газированную пила, и все!»

А обстановка ухудшалась. 27 августа прервалось железнодорожное сообщение со страной. В этот день в Ленинград пришел последний поезд.

29 августа 1941 года. «Сегодня получила деньги 300 руб., за которые очень благодарю. Как видно, они не понадобятся для поездки, наверно, уже не придется выбраться. Выезжайте хотя бы вы поскорее. За меня не стоит беспокоиться, ведь не одна я такая, а много нас. Сегодня Сергей сказал, что Стрелковы добрались уже (имеется в виду эвакуация из Мончегорска в Норильск. — Е.Ч.), ехали 32 дня. Возьмите больше питания. Здесь неважно тоже стало. Ну да все это переживем, лишь бы отстоять Ленинград. После войны где-то будет наша встреча! Интересно!»

Эвакуация

К этому времени в Мончегорске закончили демонтаж оборудования «Североникеля». Семьи служащих могли уезжать еще в июле, но начальник 2-го отделения желдорцеха Михаил Смирнов оставался до конца эвакуации комбината. Александра Алексеевна ждала мужа. В итоге из Мончегорска она с 17-летним Витей и 10-летним Левой выезжала 30 августа, в числе последних эвакуирующихся.

Сначала — в Кандалакшу. Железная дорога в Карелии к тому времени была перекрыта, Петрозаводск оккупирован. Оставался только морской путь. В Кандалакше несколько дней просидели на берегу залива в ожидании парохода. Пришел лесовоз «Шексна»: принял пассажиров и взял курс на Архангельск. Там снова ожидание. Потом погрузились на старый колесный пароход и на буксире — по Северной Двине, затем — по реке Ваге до сельской пристани в 30 км от города Шенкурск. Там эвакуированных ждали деревенские подводы — местные «разбирали» прибывших по деревням.

Смирновых пригласил бригадир колхоза в деревню Горки. Поселили в брошенном доме на краю деревни. Старших приняли в колхоз, и мончегорцы с ходу включились в уборочную кампанию. А в начале ноября неожиданно приехал отец, получивший назначение на Урал, в «Главникелькобальт». Эвакуация «Североникеля» была завершена, основные фонды переправлены в Норильск, и железнодорожники покинули Мончегорск.

И снова в дорогу. Уже вместе с отцом отправились в Вельск — на лошадях по Архангельскому тракту, проложенному еще при Петре I. Добрались к декабрю. Немцы уже захватили Донбасс. Стране нужен был уголь, поэтому через Вельск и Котлас тянули железнодорожную ветку, связывая центр с Воркутой, где еще до войны начались разработки. Строили заключенные — в ужасных условиях и очень быстро.

На рабочем поезде Смирновы до-ехали до Вологды, потом в товарном эшелоне до Свердловска. Тут Михаил Иванович получил новое назначение — в Кировград, начальником движения на ветке медеплавильного завода. Остальные остались в Свердловске. В августе 1942-го старший сын Витя зачислен курсантом военного пехотного училища. После 8 месяцев учебы его направили на Южный фронт под Сталинград командиром пулеметного взвода. Воевал до сентября 1943-го. Под Мариуполем был тяжело ранен и после лечения уволен в запас. В марте 1944-го вернулся в Мончегорск, куда к этому времени приехали и родители.

Первый год войны родные получали письма из блокадного Ленинграда. Они приходили с большим опозданием, но приходили. А потом перестали…

Письма Люси. Продолжение

В конце сентября 1941-го линия фронта проходила всего в нескольких километрах от Ленинграда. В письмах Люси исчезает легкость, а потом появляется страх за жизнь, страх реальной войны.

20 сентября 1941 года. «Пишу после очередного налета немецких самолетов… Наш домик только качнуло разок, и все обошлось. Сейчас без 20 мин. 8 час. вечера, только что пришла с работы. Вблизи разрывались снаряды, но все работали до конца…»

22 сентября 1941 года. «Все, что когда-то приходилось смотреть в кино, наблюдаем в действительности… Мамочка, милая, я рада хотя бы за то, что вы не переживаете того страха, который переживают все ленинградцы в тревоге. Как это ужасно, когда слышишь пронзающий свист бомбы, и только сумеет взмелькнуть мысль — вот сейчас, и уже слышишь, как содрогается дом. Какие это несчастные люди! Но настанет все-таки время, когда снова осветятся все улицы Ленин-града, все снова оживет, а самое главное — наша встреча! Как я о ней мечтаю!»

30 сентября 1941 года. «На время работы у нас хлебные карточки отобрали, получаем на трассе 400 г. Остальное остается так же, как и было в этом месяце: сахару — 1700, масла — 500, рыбы — 400, крупы — 100, мяса — 800. В столовых коммерческих, а также магазинах ничего нет. Остаемся исключительно на пайке, конечно, этого не совсем достаточно после 10-часовой работы на воздухе…»

16 октября 1941 года. «Чуть не удалось (на днях) испытать удар от осколка снаряда. Разорвался в шагах 30-ти от меня. Нашей девушке с 4 курса оторвало ногу и вторую ранило. Пострадала еще одна сотрудница из нашего института».

Ежедневные бомбардировки и артоб-стрелы, но город продолжал жить: люди от-мечали праздники и даже ходили в театр.

22 октября 1941 года. «Недавно пришли из театра. Смотрела оперетту «Принцесса долларов». Три часа, проведенные в театре, были отдыхом, а то постоянно мучают разные мысли о вас, о папе. В театре не то, что было раньше: сидели в пальто, ни мороженого, ни конфет, а сколько раньше было!..»

24 октября 1941 года. «Я вовсе не обвиняю вас в том, что осталась здесь. Нет!.. Я сама тогда не знала, что мне делать. Уехать было можно без увольнения, т.е. без документов из института, а этого я боялась и боялась этим расстроить вас. Потому что знаю, как ты всегда стоишь за ученье. Мама, милая! Ты не беспокойся за меня…»

4 ноября 1941 года. «Нас немного побаловали: на настоящую декаду дали по плитке шоколада, 200 г соленых помидоров и поллитра вина. Так что праздник можно «справить» (24-я годовщина Октябрьской революции. — Е.Ч.). Шоколад и конфеты (250 г) берегу к 7-му числу, еще не выкупала. Да у меня еще есть плитка с того месяца. Так что я богатая. Остальное все по-старому. Вот уже два дня, как в нашей столовой только одни щи, второго нет. А щи — вода, зеленые листья и уксус. Немного скучновато без второго блюда…»

С наступлением морозов навигация закончилась. Перебои с электроэнергией, неработающий водопровод, запасы нефти, угля и дров мизерные, непрекращающийся вой сирен… Но, несмотря ни на что, ленинградцы отметили праздник 7 ноября. В тот день в городе разорвалось более 200 снарядов.

7 ноября 1941 года. «Вот уже на исходе этот замечательный день… Сейчас концерт. Поют песню на мотив «Тучи над городом встали». Вчера у нас было торжественное заседание, которое началось как никогда, в 4 ч. дня. После нам дали талон в буфет, на который полагалось 2 бутылки лимонаду и 3 конфетки простых. Только встали в очередь, услышали тревогу. Но после все же удалось получить подарок.

Сейчас передают марш «Веселых ребят»: «Легко на сердце от песни веселой…» Но нет, сегодня и от песни нелегко, даже не поется. Нет, все-таки тяжело переживать так. Ведь не было ни демонстрации, ни какого вечера, ни хорошего обеда. Я выкупила хлеб за сегодняшнее число и за 8-е — и все 400 г съела сразу. Это в честь праздника. Побаловались шоколадом. Вино мы не выкупали еще (очереди очень большие)».

15 ноября 1941 года. «8-го была сильная бомбежка. Бомба попала в конец нашего здания. Пострадали стекла (почти везде вылетели). Тамара и Наташа в это время были в столовой, и Томке стекло попало в рот, но ничего, не поранило. А я с Галей сидели в кинотеатре… В эту тревогу пострадали три наших студентки. Вообще после 8-го числа несчастья на наш институт рушатся одно за другим. Позавчера убило еще троих, и у одной девушки сделалось сотрясение мозга. Продовольственное положение наше ухудшилось, дают уже по 150 г хлеба. На суп вырезают талончик 25 г. Второе бывает редко. Ну… жить еще можно. Холодно сейчас работать, но ничего. Побольше наверчу на ноги тряпочек, ваты, газет. У меня ботинки есть мужские. Большие, большие. На голову платок, голова большая будет, пальто короткое (но очень теплое) и ноги огромные…»

А через 5 дней после этого письма, 20 ноября, «Ленинградская правда» опубликовала сообщение о пятом снижении норм выдачи хлеба. Они стали самыми низкими за все время осады: 250 г хлеба по рабочей карточке, 125 г — всем остальным. И какой это был хлеб: 10% воды, 10% целлюлозной муки и 30% — суррогатов и заменителей. Питательность — 200 калорий, в то время как человеку в сутки нужно около 3000.

Железные дороги бездействовали, снабжение воздушным путем не могло помочь прокормить миллионы людей. Спасение ленинградцев зависело от Ладоги. 8 ноября был отдан приказ о строительстве ледовой трассы через Ладожское озеро, но лед был слишком тонок. Благодаря сильным холодам ледостав начался раньше срока, и уже 22-23 ноября по Ладоге прошла первая автоколонна с продовольствием. А 25 декабря повысили нормы выдачи хлеба. Теперь рабочие получали по 350 г, остальные — по 200. Может быть, паек в декабре 1941-го вырос не только из-за подвоза хлеба, но и по другой причине — мертвые оставили свой паек живым? Возможно, и Люся умерла, чтобы в этом страшном городе выжил другой человек — моя бабушка — Смирнова Фаина Алексеевна, которая потом стала женой Виктора, брата Люси.

5 января 1942 года. «Мы с девушками только мечтаем, если удастся пережить все это и, если выживем, как только приезжаем домой, набрасываемся на картошку в мундире. И больше ничего, ничего не надо. Одно желание — покушать досыта… Опухает лицо. Многих уже нет. Настроение опять упало. Вообще все мысли концентрируются на еде, все разговоры о еде, как никогда…»

25 января 1942 года. «Ни маслинки, ни кусочка сахару, и вот только с 20 января дали по 100 г сахарного песку и сейчас второй раз по 150-200 г хлеба — все питание на день и тарелка супа из дуранды. Ты знаешь, что это такое? Бесконечно в нашем меню — дуранда. Я думаю, ты понимаешь, как себя будешь чувствовать на таком пайке уже четыре месяца. Многих уже нет. Вчера целый день не было света, и сегодня его не предвидится. Воды нет, все замерзло. Весна будет губительно действовать при настоящем санитарном состоянии города. На улицах даже валяются. О гробах и отдельных могилах не говорят… Бани уже давно, давно не работают, моемся дома…»

Это одно из последних писем Люси, дальнейшая ее судьба стала известна из писем подруг: она заболела и, вероятно, попала в больницу. Но в какую? Этого ни-кто не знал. На все запросы отвечали одно: «На излечении не находилась». В войну не всех удавалось зарегистрировать — люди порой были уже не в силах что-либо сказать, а списки терялись. Смерть стала обыденной. Комендант общежития, где жила Люся, «утешил» ее маму таким письмом: «Она попала в больницу, так что надежду на ее жизнь вам питать, вероятно, не приходится, по всей вероятности она умерла, это я вам и хотел ответить. Но к вашему сведению в настоящее время Ленинград свободен. Спасибо тов. Сталину И.В. за его заботу о Ленинграде и слава ему и бойцам Ленфронта. Мы, ленинградцы, несмотря на трудности, пережили все и 18 января блокаду прорвали. Мы свободно вздохнули и плакали от радости. Не скучайте по дочери…»

Конечно, письмо проверялось, тому свидетельство — штамп «просмотрено военной цензурой», но как можно писать матери, разыскивающей дочь: «Не скучайте»?!

Вернувшись в Мончегорск, родители продолжили искать Люсю. Обращались в Ленгорздравотдел, в секретариат ЛФЭИ и в Казанский финансово-экономический институт, куда должен был эвакуироваться Ленинградский, в Управление учебными заведениями НКФ СССР, в Центральное справочное бюро на эвакуированных. Сначала им отвечали, что Люся собирается уезжать в Ессентуки, потом — что среди приехавших она не значится. Переписка хранится в семейном архиве, а вместе с ней — письма люсиной соседки по комнате — Кондрашовой Тамары.

27 ноября 1943 года, Кувандык. «Как я Вам уже писала, Люся в это время немного прихварывала… Небольшая температура и кашель. Еще в конце декабря мы мылись у себя в комнате и простудились. Лечиться негде, да и нечем. Вы знаете, что Люся была очень аккуратной, любила чистоту, и вот когда общежитие не стали уже топить, мы стали спать по двое… Люся же никак не хотела примириться с этим, а одной спать очень холодно, может быть, это добавлялось к ее простуде… Она собиралась ехать до самого последнего дня, но вечером накануне отъезда переменила решение. Ведь у нее были только туфли с галошами…»

18 февраля 1943 года, Кувандык. «После моего отъезда ей стало еще хуже, стала терять сознание, температура поднималась выше 40°С. Благодаря секретарю комсомола ее удалось устроить в больницу, но в какую — он не знает… Когда я возвратилась домой, я была счастлива. Не напрасно меня Люся упрекнула перед отъездом, что я оказалась счастливее ее, а в мирное время я очень часто завидовала ее счастью…»

Эти письма на казенных бланках (писчую бумагу было не достать) завершают трагическую историю Смирновой Людмилы.